Joan Esteban: Как измерить и предотвратить конфликты в обществе?

Жан Эстебан: Итак, для начала я хочу поблагодарить за то, что здесь было обо мне сказано. Как и обещал уважаемый предшественник, я буду говорить о социальных конфликтах и подойду к этому вопросу неформально. Действительно, как здесь уже было сказано, интерес к этой работе у меня возник отчасти, поскольку у меня есть определенный личный опыт в этой области.

Когда я был молодым человеком, Испания еще жила в условиях диктатуры, и я был членом Коммунистической партии, потому что это было единственным способом противостоять диктатуре. Я был очень вовлечен в деятельность партии, но потом понял, что для того, чтобы лучше понять современный мир, нужно использовать более современные инструменты, а не только марксистскую теорию. Я отдаю должное этой теории, я понимаю, что там говорилось, в частности, о том, как разрешаются разные конфликтные теории – теории конфликтов и интересов, но если мы будем говорить здесь о конфликте, о равновесии конфликта, то нужны уже другие, более современные подходы.

Я постараюсь не слишком зацикливаться на математических моделях, но тем не менее эта концепция их использует. Да, мы будем говорить о конфликте, но мой основной тезис, как вы увидите, сводится к следующему. На сегодня мы видим в первую очередь конфликты, мотивированные этническим фактором, то есть я имею в виду, что это не в полном смысле классовый конфликт. Это религиозный, этнический, националистический – назовите это как угодно, но это, безусловно, не классовый конфликт. Тогда нам с вами надо понять, а что же это на самом деле означает и как это можно объяснить.

Последняя часть моей лекции будет посвящена рассмотрению того, что происходит сегодня в наиболее продвинутых странах Северной Америки и Западной Европы. У меня есть данные по России, но я не буду о них говорить в лекции – приберегу их для нашей сессии вопросов и ответов в дискуссии. Ну и все это будет проиллюстрировано конкретной ситуацией в Каталонии: мы попробуем на опыте Каталонии интерпретировать всю ту теорию, о которой я буду говорить в начале.

Итак, вот данные за период с 1946 по 2013 год. Вот общее количество, общий размах конфликтов. Мы видим здесь, сколько людей погибает ежегодно в конфликтах. Мы видим, что в период с 1946 по 2013 год в мире развивалось одновременно примерно 50 конфликтов, и в них было задействовано очень большое количество людей. Можно даже предположить, что это своего рода войны, но мы видим, что очень значительная часть этих конфликтов была связана с распадом колониальной системы и движением за независимость. Желтый – это межгосударственные войны. Черный – гражданские войны, в которые вмешиваются внешние силы. А красные, то есть самое большое количество конфликтов, – это внутригосударственные конфликты, то есть гражданские войны.

Сейчас, когда холодная война официально объявлена законченной, мы видим, что число гражданских войн в мире не сократилось, а наоборот – стало гораздо большим, чем раньше, то есть мы не можем говорить, что с концом холодной войны закончились и все гражданские конфликты. Более того, раньше мы считали, что гражданские конфликты во многом связаны с противостоянием супердержав, но сейчас мы видим, что это не так. И вот что мы видим по количеству конфликтов в разных частях мира.

Да, в Африке очень много конфликтов, но в Азии их еще больше – это очевидно. Здесь у нас есть черное и серое. Черная зона – это Ближний Восток, серая – это Америка, голубая – Европа. То есть, как мы видим, конфликты есть везде, они повсеместны. И вот с 1945 года у нас было 25 межгосударственных войн, в которых погибло примерно от 3 до 8 миллионов человек. В то же время с 1945 года было более 20 гражданских войн в очень многих странах, как минимум половина из которых является странами – членами ООН, и там мы тоже видим огромное количество погибших и пострадавших людей. Кроме того, мы можем говорить о насильственно перемещенных лицах. Всего с 1945 года мы насчитываем 43 миллиона насильственно перемещенных лиц.

То есть мы видим, каким образом эти гражданские войны влияют на жизнь человека, на экономику стран. Вы знаете, считается, что если бы с 1960 года в мире не было гражданских войн, на сегодня совокупный мировой ВВП был бы на 70% больше, чем сейчас. Можно, конечно, так считать, но это, конечно, очень условный подход – я понимаю, если бы мы рассчитали эту цифру как минимум за последние два года, но как можно рассчитать предположительный ВВП без гражданских войн с 1946 года, я не понимаю, это очень странно.

Итак, мы видим, что в это время гораздо большее число конфликтов имеет этническую, а не классовую природу. Но люди моего поколения нас учили, что классовый конфликт – это единственно возможная форма гражданского конфликта. И американские, и британские ученые в 60-е, 70-е и даже 80-е годы писали именно об этом. Эти данные я взял у Сена, он, конечно, далеко не марксист, но даже он писал, что совершенно очевидна связь между восстанием и неравенством. Об этом же говорили и политологи в ряде других работ. Но когда они попытались на основе эмпирических данных подтвердить эту теорию практикой, ничего подобного не получилось и оказалось, что эмпирические данные по гражданским конфликтам, гражданским войнам… даже если мы возьмем хотя бы индекс Джини, мы увидим, что это теория не подтверждается.

Да, это довольно неожиданный подход, потому что интуитивно мы могли бы предположить, что сейчас, когда уровень жизни людей катастрофически падает, именно это должно было бы быть толчком к конфликту. Но, возможно, индекс Джини, который говорит о неравенстве доходов, и все те эмпирические данные, о которых я говорил, не пытаются объяснить конфликт, а только его описывают. Может быть, они это делают очень по-разному, может быть, мы могли бы составить какое-то уравнение, кривую, где в правой стороне учли бы все параметры и факторы, которые кажутся нам важными, и пусть нам будет достаточно сложно интерпретировать эти результаты, может быть, хорошая теория могла бы показать нам, как все эти факты связать воедино. Может быть, мы могли бы объяснить, почему результаты именно таковы. Может быть, все это так, но если мы будем изучать проблему дальше, мы увидим, что очень часто классовый конфликт приобретает очертания этнического. У нас слишком здесь мало классических классовых конфликтов. И кроме того, мы видим, что в определенных случаях этнические конфликты являются средством противостояния классическому классовому конфликту. Отчасти это тоже может объяснять, почему мы видим недостаточное количество классовых конфликтов. Кроме того, в современной системе распределения доходов средний класс оказывается очень размытым. Раньше под средний класс попадали квалифицированные рабочие с определенным уровнем дохода, а сейчас это понятие очень размыто, нет понимания, кто именно относится к среднему классу, и это также затрудняет выделение классического классового конфликта.

Почему мы считаем, что неравенство доходов не приводит к социальному антагонизму? Если посмотреть на то, что мы называем кривой Лоренца, мы увидим, что она напрямую связана с распределением дохода, но дальше происходит очень интересная вещь.

Если взять некий источник доходов у кого-то и передать его более бедному человеку, тогда индекс неравенства должен сократиться, новая кривая Лоренца оказывается ближе, и мы можем сказать, что здесь мы имеем распределение второго уровня, второго порядка. Мы видим, как пропорционально распределяется население по группам доходов и это отражает политические взгляды всего спектра – от левых сделок до центра. И принцип передачи трансфера показывает нам, что мы берем деньги у более богатых людей и передаем их более бедным людям. И вы видите, что в таком случае богатых больше не будет – у нас синий график – мы забираем богатство у богатых, и бедные больше не будут такими бедными, какими они были, они будут богаче, и концентрироваться население будет в районе центра. Таким образом, такой трансфер сокращает неравенство, и изменение кривой Лоренса будет происходить соответствующим образом. Но этот принцип не говорит нам, каким образом нужно проводить трансфер. Понятно, что если кто-то беднеет, тогда ясно, что делать.

Давайте попробуем сделать следующее – разделим наше общество по среднему доходу и будем делать перераспределение только среди богатых, а затем – только среди бедных. И будет такое же распределение, как и раньше, но затем мы возьмем деньги у этих людей и отдадим их тем, кто был не так богат, как эта часть. Мы выровняем прибыль богатых людей, то же самое сделаем с прибылью бедных людей и передадим деньги нижнего среднего класса совсем бедным людям, тоже выровняем их доходы. Таким образом, в обществе будет только два вида доходов – доходы бедных и доходы богатых, и таким образом, у нас появится две группы населения, что приведет к меньшему неравенству, потому что мы передали деньги тем, кто был беднее и то же самое сделали с богатыми. Но в таком случае вполне ясно, что общество будет более антогонистичным, чем оно было в первом случае, несмотря на то, что формально у нас будет меньше неравенства, поскольку слишком уж явной будет принадлежность к определенной группе.

Поняв это явление неравенства, которым мы сегодня занимаемся, мы сможем понять, почему возникает социальный антагонизм, который имеет место в суверенных обществах. Таким образом, мы имеем такой индекс поляризации, про который сказал профессор Вебер. И второй тип распределения может быть более равным, но при этом он более поляризован. Его можно измерить, и при этом наблюдать больший уровень социального антагонизма. Мы не увидим самой формулы, мы просто хотим концептуально это отразить.

Антагонизм в обществе зависит от двух факторов. Первый фактор – это насколько отчужденными себя чувствуют люди от других членов общества и насколько это сочетается с моим чувством сопричастности, идентичности, насколько я связан с той группой, к которой принадлежу. И это зависит также от размера собственно моей группы населения – социальной группы. Я должен рассчитать, насколько высок мой антагонизм, насколько я идентифицирую себя с той группой, в которой я нахожусь. Таким образом, мы просто суммируем все эти индивидуальные антагонизмы в обществе, и эта сумма как раз и дает нам степень поляризации в обществе, которая будет включать в себя все межличностные антагонизмы, существующие в данный момент времени. И в этом случае мы берем все эти свойства антагонизмов и определяем, какие у нас есть социальные группы. Если у нас концентрация людей вокруг каких-то групп доходов, или это концентрация вокруг политических воззрений, или отличаются ли люди, которые имеют близкие политические взгляды, от людей тех же взглядов в том же спектре?

Итак, я думаю перейти к следующему вопросу, который заключается в том, почему у нас конфликты носят этнический характер. Мы не отметили какой-либо связи между этими явлениями. Может быть, мы должны смотреть не на неравенство, а скорее на поляризацию. Вот этот вопрос об этническом компоненте в гражданских конфликтах… Мы можем сказать, что природа конфликтов такова, что они довольно-таки сильным образом связаны с поляризацией общества. Эмпирически мы можем это отметить. Я могу вам сказать, какие результаты были получены в наших исследованиях, и потом рассказать обо всех этих показателях. Как я уже говорил, есть такая проблема – нам нужно сделать правильные измерения и получить огромное количество данных и документов, которые описывают конфликты. Но в целом все эти конфликты имеют этническую природу. Почему? Что происходит? Ведь это имеет огромное значение для гуманитарных наук и социологии. Один из ученых заметил, что в Африке может быть незначительным преувеличением сказать, что этнические конфликты преобладают над социальными и все конфликты идут в основном по линии разделения этнических групп и не зависят от политики правительства. Многие политологи и социологи исследовали эти параметры и причины социальных конфликтов. Посмотрим на эту картину еще раз и зададимся вопросом: нужно ли нам обращать внимание на этническое или классовое разделение и существуют ли классовые конфликты вообще? Насколько они сильны? И как нам нужно понимать и интерпретировать эти результаты?

Итак, вкратце, раньше в литературе об этом писали в том ключе, что этническая составляющая не влияет на конфликты, а влияет на низкий уровень жизни. И были страны, которые жили в условиях немного большего единства, а были страны, где этническое разделение имело место на более серьезном уровне, и это собственно дало начало такому явлению, как индекс фракционализации, индекс раздробленности. Предположим, в какой-то стране я беру случайных двух людей – каковы шансы, что они будут принадлежать к разным этническим группам? Если эта вероятность высока, то, соответственно, страна разделена на много различных этнических групп.

Есть также другие вопросы. Мы смотрим на этнические конфликты, но что влияет на них, что является причиной и что является первопричиной? Это жадность или сложные условия жизни? Желание получить доход или же жажда мести, отмщения за какие-то прежние несправедливости? И есть такой подход, что первична некая ненависть, которая идет из поколения в поколение, и вполне возможно, что есть экономические интересы, экономические конфликты интересов, которые служат для того, чтобы эти интересы каким-то образом канализировать в этническое русло. И, собственно, это происходит потому, что иногда легче идентифицировать этническую принадлежность людей, чем их принадлежность к какому-то классу. Иногда легче визуализировать людей, которые относятся к моей этнической группе, чем очертить свою классовую группу. Также есть другой взгляд на эту проблему, который называется инструменталистским взглядом.

Чтобы ответить на эти вопросы, я бы хотел вернуться к некоторым исследованиям, в которых мы моделировали конфликты. Затем я бы хотел просто рассказать вам о том, как это моделируется, показать те результаты, которые мы получаем, и показать, как мы их интерпретируем, как они контрастируют с различными научными данными. Идея довольно-таки проста. Ситуация конфликта – это такая ситуация, при которой группы имеют противоположные интересы, и нужно принимать какие-то механизмы общественного развития, чтобы эти интересы разрешались, например, проводить выборы, и кто победит, большинство, те, соответственно, и будут определять политику. Каждый человек видит эти затруднения политических механизмов и видит неопределенность. Можно проводить какие-то сложные, дорогостоящие мероприятия, которые предоставят альтернативу, которая и будет претворена в жизнь. Но это означает, что мы имеем разные варианты событий – от гражданских войн до других нежелательных бедствий. Мы будем решать, что мы будем делать и как поступать, например, с правом женщины на аборты, нужно ли относиться к этому праву более строго или более мягко. Есть группы, которые различаются по другим признакам. Некоторые группы выиграют выборы и создадут партию, которая предложит соответствующие диалоги. Затем можно будет потратить ресурсы на организацию каких-то уличных движений, на предвыборную компанию, различные дорогостоящие мероприятия, поскольку они будут думать, что они таким образом повышают вероятность внимания правительства к их точке зрения.

Что происходит затем? Люди, которые это поддерживают, различные конкурирующие группы начинают организовывать демонстрации. У нас было три демонстрации против абортов, давайте организуем демонстрацию для того, чтобы те люди, которые поддерживают более либеральную политику и мы, соответственно, смогли продвинуть свою повестку дня. Это такая стратегическая игра, в которой каждая группа будет выбирать наилучший ответ на то, что делают другие группы. Таким образом, вы прикладываете усилия, и если вы поддерживаете какую-то определенную точку зрения, то вам нужно будет туда инвестировать средства, ресурсы и, может быть, вам придется пересмотреть свои ресурсы, может быть, больше поддерживать активистов, и здесь нам нужно достичь такой гармонии, равновесия. Сколько ресурсов вы вкладываете и, соответственно, какую политику вы преследуете. Надо искать какие-то стимулы для того, чтобы мотивировать определенную политику. И это должно быть в равновесии. Это соответствует тому, чем мы занимаемся.

Давайте возьмем все группы, которые у нас находятся в конфликте, и рассмотрим, какой потенциальный выигрыш в этой игре каждая группа может получить. Каждая группа выбирает, сколько ресурсов она готова потратить на то, чтобы получить большую вероятность выигрыша по сравнению с другой группой и приобрести все эти потенциальные выгоды. Затем мы должны посмотреть на баланс, на равновесие этой игры и проверить, какое соотношение между разными факторами у нас наблюдается в этом равновесии, на что нам нужно посмотреть, как переменные сочетаются друг с другом, может ли эта модель объяснить то, что я наблюдаю сейчас. И это собственно то, что мы сделали и опубликовали в наших исследованиях 2012 года.

Итак, позвольте мне смоделировать этнический конфликт между группами, которые представляют какие-то этнические сообщества. Какие у нас есть здесь слагаемые? Мы можем перейти к определенному эмпирическому тесту, и я должен понять, сколько у нас людей, как велики эти этнические группы. Затем я должен буду рассчитать, насколько эти группы отчуждены друг от друга. И далее, нам нужно будет просто действовать, как раньше. Профессор Вебер написал много работ на эту тему, и мы просто должны взять язык, которым владеют все этнические группы, и для каждой пары этнических групп определить, насколько далеко они находятся на этническом дереве, насколько далеки их языки друг от друга, насколько они имеют общий языковой корень. Если языки слишком давно являются разными языками, то это означает, что две культуры развивались разным образом, неодинаково друг с другом. Если эти две группы имеют два языка, которые были разделены только 200 лет назад, то, соответственно, эти этнические группы очень близки в культурном отношении и недавно начали идти каждая своим путем. Мы должны измерить, таким образом, дистанцию между двумя этническими группами, отчужденность их друг от друга, вот это культурное расстояние. И еще один ингредиент – это блага, которые получает группа от прихода к власти. В таком случае мы должны рассмотреть две возможные выгоды. Одна – социально-политическая, а вторая – выгода экономическая. То есть если вы приходите к власти, вы можете контролировать налоговое поступление, и если у вас есть какие-то природные ресурсы, например, нефть, то вы можете также контролировать большую часть природных ресурсов и полезных ископаемых. Соответственно, вы можете перераспределять эти ресурсы в пользу своей группы, это будет экономическая выгода, и собственно размер этой выгоды будет зависеть от размера группы. Если я приду к власти в составе группы, которая невелика, то соответственно, я получу больше. Если группа будет крупная, то, естественно, придется разделить на большое количество заинтересованных лиц.

Это политическая игра, которая зависит от степени репрессий, которые сейчас имеют место в государстве. Можно взять в качестве примера вопросы религии в США. В США нет каких-либо ограничений на вероисповедание. Я могу создать свою собственную религию, попытаться привлечь сторонников, адептов. Это никак не ограничивается. И мы можем это делать до тех пор, пока не нарушим какой-либо закон. В рамках закона можем делать все, что угодно, никаких сдерживающих факторов нет. И если у вас нет религиозных ограничений, то у вас не может быть и войн на почве религии. То есть в религиозном плане вы можете вести себя свободно. Но если в стране происходит очень жесткое религиозное подавление других верований и других религий, тогда я не смогу практиковать собственную религию в силу репрессивного характера этого режима. То есть это означает, что в случае выигрыша, в случае прихода к власти я в политическом плане выигрываю очень много. Поэтому ценность прихода к власти в подобных конфликтах определяется степенью репрессивности правительства, степенью репрессивности строя. Если обратить внимание на интенсивность конфликта, то мы смотрим, что же, в сущности, выигрывают эти группы. Мы можем построить определенные уравнения, и, исходя из этого, мы увидим, какие ресурсы должны привлечь стороны для того, чтобы выиграть этот конфликт. И интенсивность конфликта зависит от этнической поляризации.

Есть определенный индекс, который позволяет замерить культурные различия, культурные противостояния групп, и это связано с политической выгодой, с политическими выигрышами, которые может иметь эта группа. Почему? Культурные различия очень важны, если мы хотим получить большой выигрыш в плане культурной политики. Если предположить, что в стране нет никаких ограничений, никаких угнетений по культурному признаку, если там могут мирно сосуществовать культуры христианская, мусульманская, буддистская, тогда этот выигрыш мне ничего не дает, и мне совершенно неважно, насколько я близок или далек к буддизму, исламу и так далее. Но есть страны, в которых происходит религиозное угнетение. И тогда для меня очень важно: та группа, которая приходит к власти, та группа, которая выигрывает власть, она будет толерантна к моей религии, к моим верованиям? Или она будет насаждать те верования, которые для меня совершенно не приемлемы? И это означает, что интенсивность моей борьбы будет зависеть от того, насколько удаленным я себя чувствую от этой группы. Потому что если репрессий нет, мне совершенно не важно, насколько я близок или далек к этим ведомствам.

Когда важен индекс разобщенности, индекс фракционализации. Например, если два индивида относятся к двум разным группам и никакие контакты между этими группами невозможны. Четкое деление на наших и не наших. Если ты не из нашей группы, то мы с тобой никаких контактов иметь не можем. В этом случае для меня очень важно, выигрываю я или проигрываю. Если я проигрываю, мне совершенно не важно, кто получит экономическую власть, потому что она будет явно не моя. Если же вот такой раскол, такое расхождение налицо, тогда для меня очень важно, например, чтобы экономическая власть не досталась мусульманам, например. То есть когда мы учитываем не экономические показатели успеха, мы говорим о политическом выигрыше. Итак, равенство зависит от этих двух показателей. А теперь мы вводим конкретные данные и смотрим, насколько эти продукты поляризации, политического угнетения, фракционализации и политического выигрыша могут позволить нам понять истоки конфликтов, о которых мы говорили. Мы можем измерять интенсивность конфликта количеством погибших в нем людей, и, как я говорил раньше, мы можем измерять политические и экономические выигрыши и рассчитывать уровень поляризации и фракционализации.

Что же мы делаем в наших эмпирических тестах? Прежде всего, мы выяснили, что и поляризация, и фракционализация – это очень важные показатели для определения уровня интенсивности конфликта. Группы, вовлеченные в конфликт, волнуют две вещи: политический результат получения власти и экономические выигрыши. Потому что если бы их не волновал экономический выигрыш, тогда фракционализация не была бы для них важна. Это наш первый вывод. Второй вывод. На самом деле наша теория базировалась на сочетании политических и экономических выигрышей, а также фракционализации и поляризации. Мы включили эти индексы, индексы политической и этнической фракционализации и поляризации, и неожиданно обнаружили, что они не дают ничего для того, чтобы объяснить природу конфликтов. Они не определяют природу конфликта, а имеют исключительно инструментальную роль. Можно было бы предположить, что поляризация и фракционализация обеспечивают напряженность конфликта независимо от того, что при этом выигрывается, но результаты другие. Результаты показывают, что именно выигрыши, экономические и политические, определяют, именно на них нужно умножать индекс поляризации и фракционализации.

На самом деле эти конфликты являются этническими, но как бы поневоле, по необходимости, потому что в конечном итоге целью являются выигрыш политический, выигрыш экономический. Но тогда почему мы не можем говорить здесь о социальном конфликте? Ответ таков: если вы правильно смоделируете и протестируете процессы, вы увидите, что все гораздо проще, и гораздо эффективнее запустить конфликт именно как этнический, даже если в конечном итоге предполагаются какие-то экономические и политические выгоды.

Это были мои выводы из этой части. А теперь мы рассмотрим именно этнические конфликты. Как я уже говорил, самоорганизация группы в качестве этнической группы оказывается более эффективной. Почему – мы сейчас увидим. Почему эти задачи, почему эти цели не достигаются с помощью классовых, классических классовых конфликтов? Я хочу объяснить вам, почему легче строить какие-то союзы на этнической почве, чем на классовой. Объяснение здесь следующее. Очень многое из того, что мы чувствовали интуитивно, что мы в ходе наших обсуждений, может быть, неосознанно предполагали, будет развиваться строго по определенной схеме. Но давайте договоримся о том, что для успеха какого-то начинания нужно задействовать несколько факторов. Для того, чтобы многочисленные комбатанты, которые выходят на акции протеста, участвуют в этом движении, каким-то образом добились успеха, нужны деньги. Потому что им нужно компенсировать время вынужденного простоя, когда они не ходят на работу, в конце концов, нужно закупать какие-то автобусы, которые их туда возят, и так далее. То есть для эффективности нам нужны деньги. И тогда это означает, что гетерогенность внутри группы, то есть уровень дохода в рамках группы, может скорее усилить конфликт.

Давайте представим себе, что у нас есть общество, разделенное по этническому вопросу. Это означает, что в каждой из групп будут бедные и богатые. Для успеха выступления нужны и те, и другие. Одни привносят деньги, а другие готовы выходить на демонстрации, предпринимать какие-то насильственные действия. И совершенно очевидно, что в рамках этой этнической группы богатые будут платить, будут обеспечивать деньги, а бедные, как оно бывает в большинстве стран, как раз и будут бунтовать. Таким образом, неравенство в рамках группы только усиливается. Мы видим большее неравенство в рамках группы. Но это означает, что при успехе этого конфликта богатые станут еще богаче, а бедные – еще беднее. Почему? Потому что чем они беднее, тем легче их мобилизовать. То есть это означает, что чем выше неравенство, тем выше уровень активности.

Что же будет, если между группами будет больше неравенства? То есть одна группа будет становиться богаче. Это означает, что они будут выделять еще больше денег, а бедных, поскольку они еще больше обеднеют, будет еще легче мобилизовать. И тогда возникает вопрос, а что бы случилось, если бы общество было разделено не по этническому, а по классовому принципу? Ну что, было бы две группы – бедные и богатые. И бедные все время оставались бы бедными, а богатые – богатыми. А бедные не могли бы профинансировать свою собственную борьбу. Им нечем было бы ее поддерживать. Именно поэтому мы часто видим, что недовольство направляется по этническим каналам, потому что, если судить чисто по классовому принципу, группа бедных слишком гомогенна. У них нет денег, которые они могли бы вложить, принести в свое движение. И поэтому им гораздо легче мобилизоваться на этнической основе, потому что если вы бедны, то в вашей этнической группе найдутся богатые люди, которые за это заплатят.

И последний момент. Вы знаете, в еще одной работе мы попытались объяснить, какова вероятность в дальнейшем появления классовых конфликтов, захотят ли бедняки организоваться по классовому принципу или они будут ориентироваться на свои этнические группы. Аргументы были следующими. Давайте посмотрим разделение по этническому принципу. Представьте себе, что вы член большой этнической группы. Если вы бедный, вы очень рассчитываете, что ваша группа выиграет, потому что это многочисленная группа. Но вы ничего не должны за это платить. Все деньги обеспечивают богатые. Примерно то же самое касается и классового конфликта. Цели и возможный выигрыш у вас такие же, но в этом случае вам придется за это заплатить самим. Именно поэтому люди предпочитают этнический конфликт классовому, потому что если они выигрывают, они что-то получают, но платить за это ничего не должны. А в классовом конфликте, если они выиграют, они получат примерно то же самое, но за это надо будет платить самим. То есть все, возможно, и предпочли бы, чтобы общество жило мирно, но если уже конфликты неизбежны, если без этого нельзя обойтись, тогда пусть все предпочитают делать ставку на этнические конфликты, и это тоже такая форма манипуляции элит в рамках более крупной этнической группы. Именно поэтому классовые союзы построить очень трудно – потому что всегда найдутся люди, которые готовы подорвать этот союз изнутри.

Итак, переходим к последнему вопросу. Видели ли вы отчеты МВФ? В последнее время их очень волнует растущий уровень неравенства, особенно в развитых странах. Еще несколько лет назад в это трудно было бы поверить, но сейчас МВФ выступает в поддержку социальных программ и перераспределения доходов. Вы знаете, Уоррен Баффет в 2006 году сказал: «Да, налицо социальный конфликт с гражданской войной, но мы его сами и запустили, и мы выигрываем». Несколько недель назад в «The Observer» появись заголовки типа, что у нас опять налицо классовые войны, мы опять с ними сталкиваемся.

Вот на этом графике показано распределение доходов в Соединенных Штатах. Красный – это 1974-й, а черный – это 2010 год. Вот эта доля населения… Здесь мы имеем средний доход на душу населения. Количество жителей. Используемый доход. Из этого графика следует, что в США неравенство усилилось, и что-то подобное происходит сейчас и в Германии. Итак, что же я делаю? Я смотрю не на реальный, а на рыночный доход. Потому что к этому можно добавить еще и то, что добавляет государство. Это всякие социальные блага. Вот здесь очень значительная часть людей, которая находится в этой части, но мы видим, что значительная часть населения скатилась в абсолютную нищету. Еще драматичнее выглядит ситуация в Германии. Здесь мы говорим о распределении рыночного дохода. И как мы видим, те, кого можно было назвать рабочими, принадлежащими к среднему классу, исчезли. Увеличилось количество богатых, увеличилось количество бедных. В целом кривая стала несравнимо более плоской. Да, неравенство усилилось, а групповая идентичность, наоборот, сократилась.

Итак, у нас есть две четко определенные группы, и одна буквально тает, исчезает на глазах. Собственно, в этом причина, почему у нас сейчас больше классовых конфликтов, чем этнических. Это происходит отчасти потому, что многие конфликты являются скрытыми, и также потому, что стратегически поведение правящего класса меняется. И кроме того, эволюция современного общества разделяет эти небольшие группы, которые существовали с начала XIX века.

Здесь я хочу привести пример Каталонии. Как это происходит в данном случае. Я немножко расскажу об историческом экскурсе этой проблемы, историческом аспекте. На самом деле было две разные страны, у которых была личная уния, один и тот же король, и была война, которая длилась долгое время. В 1914 году, после войны за испанское наследство, Барселона была захвачена армией Бурбонов, потому что в то время в Испании правил новый король из династии Бурбонов и были отменены традиционные институты – парламент, законы и так далее. Таким образом, каталонская идентичность подверглась угрозе – наши институты власти, государственности. Нам необходимо было больше автономии, и мы боролись за независимость – это желание никогда не пропадало. И если бы сегодня у нас был формальный референдум, который попытались провести в ноябре, но центральное правительство мадридское запретило его проведение… Но, по крайней мере, пытались это сделать. Я думаю, что независимость получила бы полное большинство голосов в Каталонии.

Почему так происходит? С одной стороны, у нас есть ряд претензий к центральному правительству. Каталония представляет собой совершенно другое общество по сравнению с остальной Испанией. Правые партии у нас получают 15% голосов, а в остальной Испании – более 50%. То есть фактически мы являемся более левой в политическом отношении областью, чем остальная Испания. И мы отличаемся в этом плане по политическим предпочтениям от остальной Испании. Это также означает, что есть некоторые выгоды, которые мы можем получить, некоторый выигрыш.

Еще одна проблема в том, что, поскольку консервативные партии получают так мало голосов в Каталонии, они все время действуют с особой ненавистью в отношении каталонского населения. Все время угрожают судами, и это, конечно, для них очень выгодно, они получают за счет этого огромное количество голосов в остальной Испании, но не в Каталонии. И это достаточно самоубийственная политика для консервативного правительства, которая повторяется снова и снова. Политическое разочарование, коррупция, плохо функционирующая политическая система. Мы можем организовать ее сами, и было бы лучше, если бы у нас была своя политическая система.

Кроме того, есть большой дисбаланс в отношении налогов и публичных расходов, например, прибыли и доходы в Каталонии намного выше, но в итоге нам из центрального правительства спускается очень мало доходов, на нас приходится малая часть бюджета. Поэтому имеют место все вот эти ожидания, что независимость даст нам больше политических выгод. Также есть мысль о том, что мы можем вернуться в наших мыслях к прошлому и апеллировать к прошлому в стремлении к независимости. Последний случившийся кризис принес еще большее социальное неравенство, и кроме того, выросла безработица. И люди, которые работают, не понимают тех, кто не работает, и наоборот. Они не могут вместе преследовать одни и те же цели, они поддерживают не одну и ту же политику.

Это недовольство может канализироваться определенными силами, которые исповедуют национализм. И, кроме того, если бы Каталония была независимой, излишек был бы распределен между каталонцами. То есть деньги не шли бы через центр, через Мадрид. И в таком случае у нас есть все элементы причины: это этнический конфликт. Есть политические и экономические выгоды. Есть особенности государственности, и кроме того, мы столкнулись с этим наиболее резко в начале кризиса: люди стали терять работу, начала распространяться нищета, и это привело к социальному недовольству. В итоге мы предлагаем решение. Давайте забудем о том, работаете вы или нет, имеете вы работу или нет, давайте вместе бороться за независимость, давайте сделаем собственные институты власти и будем жить более счастливо.

Все эти элементы были направлены как раз на то, чтобы социальный конфликт преобразовать в этнический. И я думаю, что это интересная иллюстрация того, какую роль перечисленные элементы играют в этническом конфликте и как из этого можно извлечь потенциальные экономические и политические выгоды. На этом я закончу.